Неточные совпадения
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето,
отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть
больного и мертвого
отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до смешной зависти.
Опека наложена по завещанию
отца, за расточительность, опекун — крестный его
отец Логинов, фабрикант стекла, человек — старый,
больной, — фактически опека в моих руках.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина,
больного, без сознания, подобрал в поле приказчик
отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Кстати, тут
отец помер, мать была человек
больной и, опасаясь, что я испорчусь, женила меня двадцати лет, через четыре года — овдовел, потом — снова женился и овдовел через семь лет.
Что было с ней потом, никто не знает. Известно только, что
отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась
больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
Отец, конечно, умный человек, поумнее нас с тобой; если разобрать, так он все-таки старик, да еще и
больной старик…
— Я должна сообщить еще одно показание, немедленно… немедленно!.. Вот бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо этого изверга, вот этого, этого! — она указывала на Митю. — Это он убил
отца, вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет
отца! А тот
больной,
больной, тот в белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один —
отец библиотекарь, а другой —
отец Паисий, человек
больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.
Верите ли, он,
больной, в слезах, три раза при мне уж повторял
отцу: «Это оттого я болен, папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал», — не собьешь его с этой мысли!
Возвратившись к
больной, он сказал ей, что
отец упрям, — упрямее, чем ждал он, что надобно будет действовать против него крутым образом.
Перед консилиумом пользующий медик объяснял ему все отношения
больной: семейных огорчений — никаких:
отец и дочь очень хороши между собою.
Служители судили иначе: «Ну, этого Кирсанов берет в свою палату, — значит, труден», говорили они между собою, а потом
больному: «Будь благонадежен: против этого лекаря редкая болезнь может устоять, мастер: и как есть,
отец».
Вот он бился с
больною часа два и успел победить ее недоверчивость, узнал, в чем дело, и получил позволение говорить о нем с
отцом.
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать
больной, что дело удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он едва успел вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он у меня прежде прослушает лекцию о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее
отцу и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Наконец, добился того, что
больная сказала ему имя и разрешила говорить с ее
отцом.
Мысль потерять
отца своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного
больного, которое угадывал он из письма своей няни, ужасало его. Он воображал
отца, оставленного в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от
отца писем и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
— Здравствуй, Володька! — сказал он слабым голосом, и Владимир с жаром обнял
отца своего. Радость произвела в
больном слишком сильное потрясение, он ослабел, ноги под ним подкосились, и он бы упал, если бы сын не поддержал его.
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову
отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к
больному.
Однажды она явилась к «старому барину» и доложила, что Сатир просит навестить его.
Отец, однако, сам собой идти не решился, а сообщил о желании
больного матушке, которая сейчас же собралась и спустилась вниз.
Отец не поддакивал осуждавшим реформу и не говорил своего обычного «толкуй
больной с подлекарем». Он только сдержанно молчал.
— А! Толкуй
больной с подлекарем, — ответил
отец с раздражением: — Я! я!.. Что я могу сделать!
— Толкуй
больной с подлекарем! — ответил
отец. — Это говорят не дураки, а ученые люди…
— Толкуй
больной с подлекарем! — сказал
отец с раздражением, чувствуя, что судья склоняется к противной стороне, — так он тебе и отдал! Если он сильнее…
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас.
Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй
больной с подлекарем!»
— А! Толкуй
больной с подлекарем! — сказал
отец. — Забобоны и бабьи сказки. Мальчик умер от болезни, а жук ни при чем. Мало ли летает жуков?
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!..
Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты,
отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Нюрочка припомнила, как вчера
отец сказал за обедом: «Какой молодец этот Вася…», и внимательно посмотрела на
больного.
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти дети; бородатые
отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые,
больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
Отец мой с сердцем отвечал, и таким голосом, какого я у него никогда не слыхивал: «Так ты за вину внука наказываешь
больного дедушку?
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу
больную.
Кто же будет старичьи работы исполнять?»
Отец отвечал, что не все же старики хворы, что
больных надо поберечь и успокоить, что они на свой век уже поработали.
Я не знаю, до какой степени это было справедливо, потому что
больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не знаю, притворно или искренне, но мой
отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
Я сейчас начал просить
отца, чтоб
больного старичка положили в постель и напоили чаем;
отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки».
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить
больного;
отец очень грустно смотрел на меня, а мать — довольно было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
Наконец пришла мать, сама расстроенная и
больная, сказала, что дедушка скончался в шесть часов утра и что сейчас придет
отец и ляжет спать, потому что уже не спал две ночи.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука,
больной муж, смерть
отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь быть мне
отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за
больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
Это была страшная история; это история покинутой женщины, пережившей свое счастье;
больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой последним существом, на которое она могла надеяться, —
отцом своим, оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимых страданий и унижений.
Кому она здесь нужна, кроме безнадежно
больного старика
отца?
— Сын очень богатого
отца, — продолжал Калинович, — который отдал его в университет, но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а теперь сдуру изучает Шекспира. Явился, наконец, ко мне,
больному, начал тут бесноваться…
— Милый юноша, — сказал Егор Егорыч Пьеру, — несчастная Лябьева желает повидаться с мужем… Я сижу совсем
больной… Не можете ли вы, посоветовавшись с
отцом, выхлопотать на это разрешение?
Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда
отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к
больному. Муза Николаевна сейчас же поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила...
Через несколько дней Ахилла, рыдая в углу спальни
больного, смотрел, как
отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?.. Какой это такой грех был на совести старца Савелия, что
отец Бенефактов вдруг весь так взволновался? Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускающее никаких свидетелей, и громко требовал, чтоб
отец Савелий кому-то и что-то простил! Пред чем это так непреклонен у гроба Савелий?
Отец Туберозов молчал, но Ахилла прислушался к голосу своего сердца и, оставив при
больном старике дьячка Павлюкана, взял почтовую пару и катнул без всякого разрешения в губернский город.
Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал у врача заключения; не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в беспамятстве пятый день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел
отец Захария и держал на голове
больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.
Там, в номере, к нему почти каждый день приходил
отец Захария, человек тучный, добрый и весёлый, с опухшими веками и
больными глазами в дымчатых очках, крестясь, садился за стол к самовару и говорил всегда одно и то же...
Матвей догадался, что это и есть Добычина, вдова племянника
отца Виталия, учителя, замёрзшего в метель этой зимою. Она недавно приехала в Окуров, но уже шёл слух, что
отец Виталий променял на неё свою жену,
больную водянкой. Лицо этой женщины было неприветливо, а локти она держала приподняв, точно курица крылья, собираясь лететь.
Потом сын стоял рядом с Пушкарём у постели
отца;
больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.
В последнее время она обходилась с матерью, как с
больною бабушкой; а
отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться, когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!